Сальвадор Дали.
Три работы, три зарисовки, и меня сносит. Меня не оторвать от стен, глаза впиваются в линии. Его читать нужно, не иначе, да.
Сумасшествие линий. Идеальное сумасшествие. Он сам был гениален, а, значит, названным безумцем. Кроме того - самовлюблённым безумцем. На каждой стене, в каждой строчке, взятой из его "Дневника одного гения" - кричит, ликует, смеётся его свободное "Я! Я! Я!".
Его калейдоскоп чётких правильных линий, сменяющихся через секунду плавным потоком штрихов. Он знал и чувствовал, где нужен цвет, где нужно взвыть, а где нужно позволить отпустить себя.
Он совершенно не отражён в эпохе. Как будто он вечен. Да, да, вечен. Как ничто.
Я влюблён в эти картины. Безумно влюблён теперь. Нет слов, чтобы передать немой восторг. Трепет.
Его девичьи фигуры, описанные черепами, его надрывная ирония умирающей плоти. Его полу-потусторонность, полу-загробность, смещение миров, коктейль из нежити и существа.
Три работы, три зарисовки, и меня сносит. Меня не оторвать от стен, глаза впиваются в линии. Его читать нужно, не иначе, да.
Сумасшествие линий. Идеальное сумасшествие. Он сам был гениален, а, значит, названным безумцем. Кроме того - самовлюблённым безумцем. На каждой стене, в каждой строчке, взятой из его "Дневника одного гения" - кричит, ликует, смеётся его свободное "Я! Я! Я!".
Его калейдоскоп чётких правильных линий, сменяющихся через секунду плавным потоком штрихов. Он знал и чувствовал, где нужен цвет, где нужно взвыть, а где нужно позволить отпустить себя.
Он совершенно не отражён в эпохе. Как будто он вечен. Да, да, вечен. Как ничто.
Я влюблён в эти картины. Безумно влюблён теперь. Нет слов, чтобы передать немой восторг. Трепет.
Его девичьи фигуры, описанные черепами, его надрывная ирония умирающей плоти. Его полу-потусторонность, полу-загробность, смещение миров, коктейль из нежити и существа.